Ольга Балла. Дикоросль. Ганновер: Семь искусств, 2020. 365 с.

В очередном сборнике очень свободной эссеистики, в этой книге — или, вернее сказать, в прошлом году, ибо тексты свежие, с пылу с жару, за 2019 год — Ольга Балла отнимает хлеб у авторов средневековых дзуйхицу. Ибо письмо здесь совсем японское — фиксация сиюминутного, подневное и даже сезонное (размышление о месяцах, погоде, оттенках света за окном). Так как комментарии Сэй Сёнагон в настоящее время не совсем доступны, то попробуем разобраться с устройством книги сами.

Конечно, проще всего (хотя не совсем и просто — видит Великий Скриптор, письмо этих авторов до конца не отрефлексировано) отнести книгу к традиции французских афористов, от Монтеня до помянутого тут не единожды Чорана. Благо улик более чем достаточно, вот смотрите: «Драгоценность мира как-то всегда была связана в моём воображении с тем, что он не даётся мне в руки и некоторым принципиальным, непоправимым образом не мой. В эстетику восхищения миром всегда была — и, похоже, остаётся — встроенной этика неудачи». И буквально следующая страница — чоранеска не с японским флером, будто еще одна запись в «Дневнике эфемерной жизни» Митицуна-но хаха (матушки Митицуна, всегда хотелось дать в переводе): «Может быть, эскизное, черновиковое отношение к жизни — наброском, не вполне всерьёз — и есть самое честное отношение к ней: слишком она эфемерна. Серьёзность и тяжеловесность ей, так и кажется, несоразмерны».

Но ежедневное письмо — это все же другая работа. Почти служение своего рода. И сама Балла пишет про то, что запись каждый день оный день если и не оправдывает, то выстраивает вокруг него некоторую защиту, и, главное, эффект от подевности несколько иной. Не разбирая психологические эффекты (о них — много медитаций в книге), но что на выходе. Даже, отметим сразу, некоторые минусы. Ибо записей (на каждой странице отдельная, как стихи), например, о любимых Праге и Венеции, благотворном эффекте путешествий, душном московском лете, непрочитанных книгах, диалоге с болью, работе, золотом одеяле домашнего уюта, колючем детстве, Новом годе, остро заточенных карандашах, возрасте и так далее будет слишком много, с некоторыми вариациями, да, но все же синонимичных, на первый редакторский взгляд, требующих сокращения.

Но в минусе сем есть плюс великий. Поскольку перед нами то, что сейчас любят называть work-in-progress, действительно работа и действительно становление. Ольга Балла претворяет себя и окружающее в письмо. В нем — идет, добирается, дошлифовывает до смысла и сути. Оправдывает так себя и — весь мир окрест. Фиксирует, не давая ему исчезнуть в бессмыслии и забвении. Находит, как руду в выработке, в нем крупицы смысла. Можно оценивать это по-разному, но — в пределе — работа эта одновекторна той, что затеял Создатель на неполной рабочей неделе в начале времен, шесть дней у станка и перекур на седьмой. Балла же трудится, что японские трудоголики, все 365 дней.

Свобода, как известно, в служении. В том же ветрограде Великого Скриптора. Посему и получает дикоросль такую дефиницию: «Всё-таки в непросвещённости, в недообразованности есть большое и прекрасное преимущество: с лёгкой душой позволяешь себе быть всеядной (в поглощении текстов — в допускании их на свою внутреннюю территорию), не проводишь границ. Та самая свобода, которую и выращивать не надо. Дикоросль».

И здесь, кроме жанрового определения, кроме заявки на жанр, характер даже не письма (но и его — подхода, ощупывания темы, дерзания и пиетета перед ней), но отношения к описываемому, к — самому описанию. О своей работе в журнале «Знание-сила» и каждодневном узнавании нового из новых областей: «…и всё время с полным правом добирать ту образованность — тот смысловой и культурный материал, — который был роковым (в смысле, жизнеопределяющим) образом недобран в молодости». Я бы рискнул назвать это скромностью познания. Сродни аскезе, почему же нет: «Самоограничение того или иного рода — вплоть до аскезы, даже если эта аскеза не имеет религиозного смысла, тем более, если она его имеет, — способно стать (не станет автоматически, разумеется, но способно) условием более острого, глубокого, плотного и точного восприятия жизни — средством внутренней настройки». Это действительно не просто скромность, самоумаление и осознание массивов еще неизведанного, неосвоенного (только тот, кто осознает ограниченность своего знания, способен же раздвинуть его пределы). Но гораздо больше. Ибо в таком отношении к себе и миру, к себе в мире, видится мне и чувствуется уже многое от радикального самоотвержения Симоны Вейель: «Просто отваживаться на себя. Зная и принимая, что в любой момент в любых глазах с любой степенью вероятности можешь оказаться и неправой, и даже неприемлемой. Вот и всё».

И сравнение с радикальным христианством Симоны Вейль — все же не преувеличение и не натяжка. Ибо самоумаление Балла имеет определенно метафизические корни, вольно и невольно в те области стремится. От стилистических деталек (постоянные скобки, уточняющие себя, допускающие другую точку зрения, противоположный подход или же исключения из только что сделанного утверждения) до вот таких обобщений: «И подумалось вдруг, что стремление к самоутверждению — любое, к любому — прямое следствие страха (и сопротивления) смерти. Соответственно, отказ от самоутверждения — следствие принятия смерти (свободы от неё? или хотя бы от страха перед ней?), в некотором смысле смерть заживо. Введение в свою жизнь гомеопатических доз смерти». Свобода в служении — и чуть-чуть от смерти.

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>